Была ночь и сырая улица; она лежала на наших с отцом руках и плакала. Я ей говорила: "Живи! Живи!", и отчего-то была уверена, что мои возгласы имеют ту самую живительную силу. Теперь она улыбалась, плача, и мне казалось, что она действительно будет жить, но та начала уменьшаться на глазах. Я по-прежнему кричала: "Живи!", кричала даже тогда, когда желтоватая кожа натягивалась на хрупком скелете. Я по-прежнему кричала: "Живи!", когда она обратилась в пепел.
Мне не приходилось терять родственников во сне.